Его имя долгое время было засекречено. Несмотря на все звания и награды, в Советском Союзе он не мог рассчитывать на то, что его когда-нибудь поставят в один ряд с Королевым и Келдышем. Как-никак, недавно закончилась война с фашистской Германией. Человек, ставший ведущим конструктором в институте Королева уже в 23 (!) года, был этническим немцем и носил немецкую фамилию… Правда, он и сам никогда не стремился к земной славе.

А  теперь его имя носит  одна из недавно открытых планет.

Борис Викторович Раушенбах (происходил из обрусевших немцев Поволжья) был академиком Российской академии наук, лауреатом Ленинской и Демидовской премий, Героем социалистического труда, действительным членом Международной академии астронавтики, одним из тех, кто вывел человека в космос. Он проектировал системы управления и ориентации на космических кораблях; создавал технику, которая должна была впервые в истории человечества сфотографировать обратную сторону Луны; занимался подготовкой и обучением Юрия Гагарина и первых космонавтов; возглавлял кафедру теоретической механики Физико-технического института; выступал с лекциями в университетах Америки и Европы; руководил Конгрессом российских немцев; писал фундаментальные труды о системах перспективы в изобразительном искусстве; размышлял в своих книгах о догмате Троицы, о Крещении Руси, о преподобном Андрее Рублеве, о творчестве Гете, о китайской модели экономического развития, о человеке и государстве, о науке и религии… Его называли последним энциклопедистом, сравнивали с философом о. Павлом Флоренским, с великими мудрецами эпохи Возрождения…

А для меня он был просто Борисом Викторовичем.  Человеком, в присутствии которого умирала всякая ложь.

Я познакомился с Борисом Викторовичем двадцать семь лет назад. Из самого раннего помню наш поход на карусели. И еще — как он покупал мне мороженое в летней Москве 1980 года. Мне было шесть. Бабушка, кажется, возражала: зачем такое дорогое? Но он все-таки купил. Тогда была Олимпиада… Такое вкусное мороженое. Такая великая страна.

Окончив университет, я стал часто приезжать в Абрамцево. Мы гуляли по Абрамцеву. Разговаривали. Нет, не так. Я задавал вопросы, а он отвечал. Иногда он тоже что-то спрашивал, интересовался моими делами, но я стеснялся говорить о себе и отвечал кратко.

Конечно, встречаясь с Борисом Викторовичем, я не мог говорить с ним о механике и математике. Да и о космосе тоже. Что я об этом знал? Мы говорили на другие темы. Например, о писателе Лескове, которого он очень любил. Он всегда смеялся, вспоминая рассказ <Железная воля>. В литературе Борис Викторович вообще ценил все веселое, восхищался Марком Твеном, Диккенсом, особенно <Посмертными записками Пиквикского клуба>. Помню, что он зачитывался <Евгением Онегиным>, а из всей русской литературы особенно выделял Пушкина, Гоголя, Достоевского и Чехова.

Но чаще всего мы говорили о религии.

Борис Викторович, в основе религии лежит вера в чудо, а разве чудо не противоречит законам природы? — спрашивал я.

— Отвечу тебе словами блаженного Августина: <Чудо не противоречит законам природы, оно противоречит нашим представлениям о законах природы>. И кажется, ему же принадлежат слова: <Верую, потому что абсурдно>.

— Как же можно верить в абсурдное?

— Очень просто. Если что-то не абсурдно, мы это просто знаем. Например, я и так знаю, что вода мокрая, зачем мне в это верить?

— А почему вас так интересуют иконы? Говорят, иконы — для старушек…

— Насчет старушек — ерунда. Дело в том, что в Православной Церкви икона — это существенная часть богослужения. У католиков иначе, у них икона служит только иллюстрацией к Священному Писанию. Поэтому католические иконописцы пишут Богоматерь с любой красивой женщины. Все их мадонны — красавицы. А православные иконы похожи друга на друга, потому что восходят к Первообразу — к Самой Божией Матери. И древние иконы у нас ценятся не потому, что они старые, но потому, что они ближе к подлиннику, к Первообразу.

— Какая вера лучше других, Борис Викторович?

— Христианство.

— Почему? — спрашиваю я и замираю. Мне очень важен ответ, ведь потом я буду на него ссылаться. (Помню, как приводил в раздражение своих близких словами: <Так думает Борис Викторович>. Это всегда означало, что дискуссия закончена — других авторитетов у меня в ранней молодости не было.)

Однако на этот раз Борис Викторович разочаровывает меня — просто пожимает плечами.

— Не знаю. Это мое личное мнение.

Увидев, как я расстроен, он все же поясняет:

— Христианство — религия Любви, любви к ближнему. Этим оно резко отличается от некоторых других религий, где убить иноверца считается не грехом, а достойным поступком.

— А из христианских конфессий какая, вы думаете, лучше?

— Конечно, лучше всего — вера апостольская… К апостолам ближе всего древняя Церковь, а к древней Церкви ближе всего Православие. Ну… просто исторически так получилось. Не было пап, которые менялись. Не было ненужных и вредных поправок в Символе веры, как у католиков. Не было и протестантского упрощения. Конечно, вера, которую Русь приняла при князе Владимире, претерпевает со временем изменения. Я бы сказал, что каждая эпоха имеет свой вариант Православия, но догматически они всегда совпадают, немного отличаясь аранжировкой. Сила Православия — в его консервативности. И ближе всего к древней Церкви — православные.

— А самые православные в России, как вы однажды сказали, это немцы?

— Понимаешь, в этой шутке много правды… Все просто объясняется — психологически. Русскому не надо доказывать, что он русский и православный. А немцу надо прийти к этому. И если уж немец становится православным, то это не формально.

— Так было со святой Елисаветой, — говорю я.

Борис Викторович оживляется:

— Елисавета Романова, бесспорно, святая! Я был в церкви Марии Магдалины в Гефсимании, где она погребена. Блестящая придворная дама после гибели мужа уходит в монастырь, создает Марфо-Мариинскую обитель… Обитель замечательная: труд и молитва. Помнишь по Евангелию? Мария — это молитва, Марфа — работа… Она хотела быть погребенной в Святой земле, так и получилось — совершенно неправдоподобно. Ее расстреляли, потом гроб увозили от большевиков, он оказался в Китае и в конце концов — в Иерусалиме. Так что она великая святая — да, она не русская, немка, но святая!

— А вы бывали на Святой земле?

— Да, однажды я видел Фавор, был на Генисаретском озере, набрал воду из Иордана, где крестился Христос… На праздник Покрова был на службе в огромном русском храме в Иерусалиме. Шла торжественная монастырская служба, служил священник, ему помогал дьякон, было два хора — на левом и правом клиросах монахини Горненского монастыря, а посреди храма стоял народ. И этим народом был я! Так уж получилось, что больше в храме не было ни одного человека, ни одного паломника.

— Елисавета Романова — ваша любимая православная святая?

— Нет. Мой любимый православный святой — Сергий Радонежский.

— Почему?

— Это величайший святой. Величайший. Какое редкое совпадение: личная святость и четкая практическая работа в политике! Другого подобного примера я не знаю. Святость требует отречения от всего, и Сергий с этого начал — поселился в лесу, подружился с медведем… А потом фактически стал идейным руководителем и неофициальным главой Руси. Как он умудрился это делать — непостижимо, но факт. Видно это из того, что все правители подчинялись ему. Сергий мирил враждующих князей: приходил и укрощал. Он был человеком, которому все одинаково доверяли, непререкаемым авторитетом. А ведь было очень трудно добиться подобного в средние века! Человек потрясающей воли, он обладал полной, идеальной святостью…

— А сейчас иногда пишут, что Сергий — <легендарная личность>…

Борис Викторович недовольно хмурится:

— Мало ли что пишут! Да и как можно было придумать Сергия? Он участвовал в судьбоносных для Руси решениях! Наконец, о Сергии писали Епифаний Премудрый и Пахомий Серб… А зачем им было что-то сочинять, обманывать? А Епифаний описывал то, что происходило на его глазах…

<Некая высшая сила ведет меня по жизни>, — говорил Борис Викторович. Однажды, беседуя с журналистом, он назвал себя <болельщиком Церкви>. Потом я спросил его:

— Что это значит?

— Я и в футболе всегда болел за слабую команду, — ответил он. — За <Зенит>, например… А Церковь в Советском Союзе была именно на положении слабой команды. Ее все время били, преследовали, ругали… А что ее ругать — она хорошая организация!

В одной из своих книг академик написал так: <К религии я пришел не через иконы. Были другие причины>. Об этих причинах Борис Викторович никому не рассказывал. Мне тоже. Он не любил откровенничать на такие темы.

А еще я помню, как он говорил перед сном:

— Господи, да будет на все Твоя святая воля.

2 часть. Дети иногда задаются вопросом: вот я смотрю глазами, и смотрю как бы <из себя>. Но ведь и другие смотрят <из себя>. Как это может быть? Постепенно привыкая жить в обществе, мы часто перестаем смотреть <из себя>, подстраиваемся под некие нормы, видим мир так, как велят видеть его родители, друзья, начальники, телевидение… Борис Викторович всю жизнь смотрел <из себя>. Для него не было общепринятых взглядов, и его суждения иногда просто не укладывались в голове.

<По моему глубокому убеждению, среди академиков и профессоров столько же глупцов, сколько среди дворников. Процент тот же. Как вам нравится такая идея? Если среди дворников 20% дураков, то 20% их среди академиков и профессоров>.

<Сближаться с властью должна не интеллигенция, а, наоборот, власть. Если правительство немножко поумнеет (а я считаю правительство в среднем все-таки глупым), оно поймет, что без этого жить нельзя>.

<Когда говорят, что Академия наук должна приносить прибыль, я расцениваю это как глупость. Фундаментальная наука — это знание о вещах, никому не нужных. Пока… В практику из такой науки попадает очень мало — десять процентов, а то и пять. Хотя, может быть, эти пять процентов — прорыв к новым технологиям. Но мы же не знаем заранее, где именно лежит золотой самородок. Поэтому государство должно вкладывать деньги в науку, не интересуясь результатом. А это может позволить себе только высокоцивилизованное общество… Если политика властных структур в отношении к науке не изменится, Россия превратится в страну «третьего мира»>.

<Думаю, нужно развивать не только логическое мышление, но и внелогическую сторону знания. Я говорю о тех дисциплинах, которые связаны с искусством, ведь именно искусство развивает образное мышление… Даже при решении математических задач нередко решающую роль может играть внелогическая компонента, способность подсознательно производить гармонизацию хаотической массы впечатлений>.

<К концу ХХ века стала очевидной несостоятельность «самонадеянного материализма». Не странно ли, что к этой мысли первыми пришли представители точного знания?>

<Прогресс коснулся только наших рук. Раньше копать канал заставляли рабов, теперь есть экскаватор. А нашей головы прогресс не коснулся. Не верите? Почитайте древних. Мы прекрасно понимаем древних, которые пишут о себе. Ведь понимаем же!>

<Печальную картину представляет как наше, так и западное общество. Только жрут, только потребляют — растительная жизнь, не опорно идущая вверх, а ползучая, этакая плесень: сверху что-то есть, а внизу — ничего. Все это было в Древнем Риме>.

<Сегодня, опираясь на «права человека», ничего не стоит не считаться с интересами родной страны, и эгоист не преминет воспользоваться такой возможностью… Иногда складывается впечатление, что современное демократическое государство, пекущееся о правах каждого отдельного гражданина, сознательно ведет политику уничтожения такого древнего института, как семья>.

<Раньше у нас всегда была идея, объединяющая людей и придающая их существованию высокий смысл. Высокой целью можно назвать такую, ради достижения которой человек способен терпеть любые невзгоды и даже пожертвовать жизнью, ибо в этой цели для него заключено не личное благо, а благо Родины. Сейчас ничего подобного нет. Болтают, что нашей целью является создание рыночной экономики, но вот поставьте-ка вопрос так: готов кто-нибудь пожертвовать жизнью ради создания рыночной экономики?..>

Борис Викторович говорил, что средневековое искусство во многих отношениях выше искусства Возрождения, что Возрождение связано и с потерями, а абстрактное искусство — полный упадок, называл это <явным движением к обезьяне>. Для меня, говорил он, нет ничего лучше русской иконы XV века. Преподобного Андрея Рублева он называл гениальнейшим живописцем, а его <Троицу> — вершиной мирового искусства.

Помню, как мы гуляем по Абрамцеву, и Борис Викторович рассказывает:

— Я смотрел все дорублевские иконы на этот сюжет и установил, что не было постепенного нарастания — это был скачок, нечто взрывоподобное. После Рублева все стали повторять его <Троицу>. Поскольку это был предел совершенства, все последующие повторения стали хуже. Догмат Церкви о единосущной и нераздельной Троице Рублев воплотил гениально…

Я прошу его рассказать о древней живописи.

— В древнем мире, например в Индии, человек не всегда воспринимал себя как <я>, правда ведь? — начинает Борис Викторович. — Вместо <я> было <мы>. По законам Ману личность ни за что не отвечает, отвечает семья. Сделал плохое — наказывают всю семью. Если герой — вся семья героическая. Поставим вопрос: как изображать мир с позиции <мы>? Я вижу этот стол таким, ты — другим… Как же сделать объективное изображение? В Египте выход нашли, это был… чертеж! В Египте передавали не видимое, а истинное. Незыблемые сущности вещей. Не то, что видишь, а то, что на самом деле, — отражение объективного пространства. Там развивалось не рисование, а художественное черчение… Я сравнил их фрески с нашими чертежами. Если приложить наши ГОСТы по черчению к египетскому искусству, все так и есть, ни одного отклонения. На пути от Древнего к Новому Царству еще были мелкие улучшения, но потом они достигли совершенства. Наше машиностроительное черчение тоже развивалось до XIX века, а потом остановилось, потому что лучше — нельзя. Так и у египтян. А искусствоведы писали, что, дескать, они чего-то не умели… Все это чушь собачья.

— А античность?

— У них тоже были изображения египетского типа, чернофигурные вазы например. Позже появились изображения перспективные. И этот момент совпадает с появлением первых философов! С появлением человеческого <я>. Перикл на похоронах афинян, погибших в битве со спартанцами, говорит, что у нас теперь каждый может сказать, что он — личность. Именно в тот момент, когда в Греции совершается поворот от <мы> к <я>, меняется система перспективы. Возникает <я>, и возникает все, что окружает человека. Появляется проблема близкого пространства. Никто не интересовался — что там, вдали. Дайте близкое рассмотреть, среди которого мое <я>. Математика показывает, что близкое пространство нужно передавать в параллельной перспективе. Так и было в античности. Лучше нельзя.

— Значит, и там не было неумения?

— А в средневековье использовалась обратная перспектива… Потому что все мы видим близкие предметы именно так. В близком пространстве человек все видит в параллельной или слабой обратной перспективе, никогда не видит сужения. Поэтому современные художники не любят писать близкие передние планы. Всегда начинают картину с того места, где кончаются обратная перспектива и все прочие неприятности…

— А Возрождение?

— Ренессанс — эпоха великих открытий, в том числе географических. Люди стали чувствовать себя хозяевами Вселенной. Их уже не так волнует близкое. Рисуют пейзажи, горизонт, за который они отправляются открывать новые земли. Меняется мироощущение, и рождается новое учение о перспективе, появляются другие художественные методы. Во времена Леонардо и Дюрера мастера кисти догадались, как строить перспективу, и некоторые художники стали рисовать воображаемые города с протяженными улицами, уходящими вдаль. С сегодняшней точки зрения — бессмыслица: просто ряд домов, которые уменьшаются в перспективе, вот и все содержание. Но тогда это потрясало, люди вдруг почувствовали передачу глубины на плоскости, пространство, воздух, чего не было раньше… А вообще-то движение от Египта к Возрождению это не подъем на вершину, а сначала — подъем на египетскую вершину, потом — на античную, потом — на средневековую, потом — на вершину Ренессанса.

Борис Викторович некоторое время молчит.

— В истории живописи есть еще одно <но> — это Сезанн. Все замечали, что на его картинах пространство деформировано. Я привлек математику, и оказалось, что перспектива Сезанна соответствует нашей зоне среднего видения, то есть пространству, которое лежит между далью и близью. Здесь прямые перестают быть прямыми, а параллельные — строго параллельными.

— А наши иконы, Борис Викторович?

— В иконах не было самомышления, своеволия. Даже Васнецов однажды сказал: <Мое искусство есть свеча, зажженная перед Ликом>. И любимое выражение современных художников <я так вижу> в древней Руси было совершенно невозможно, и слава Богу. Но творческое начало, конечно, присутствовало. Когда было нужно, Рублев совершенно правильно использовал обратную перспективу, например — в <Троице>. Но вообще-то русских иконописцев мало интересовало пространство. Их интересовал святой. Изображение нужно было для молитвы, с его помощью обращались к Первообразу. И вот чтобы образ выполнял эту роль, святой помещался на передний план — на обрезе рамы, как бы мы сейчас сказали. Перед ним уже никакого пространства, только сам молящийся. В Ренессансе пространство появилось в избытке: художники порой втаскивали наивный реализм туда, где ему совсем не было места. На самом деле на иконах не полагалось писать ничего, кроме золотого фона! Золотой фон — святость. Кроме того, на иконах святой изображается не по состоянию на земле, а в состоянии преображенной плоти. После второго Пришествия у нас у всех будет преображенная плоть, а святой — он уже такой. И реализм тут действительно ни к чему. Отсюда все так называемые <странности> русской иконописи. Наконец, еще один момент: древних иконописцев не волновал антураж. Они спокойно забывали о перспективе, их занимала суть, а не естественное восприятие. Позже, под влиянием Запада и католичества, уже стали изображать землю, строения… Первоначально было только то, что нужно для молитвы, то есть Лик.

— А абстракционисты?

— Это уже не живопись — вызов обществу, шарлатанство.

— А у вас есть любимые иконы?

— Из икон Божией Матери очень люблю икону <Знамение Новгородская>. Такой необычный для России тип <Оранты>. Поднятые руки — в позе моления. Замечательная икона, на меня она производит очень сильное впечатление. Более сильное, чем <Умиление> и <Одигитрия>… Еще я неравнодушен к иконе <Успение>. Это моя любимая икона, и, если бы мне предложили выбрать одну икону, я бы выбрал ее. Конечно, в древнерусском стиле, а не в стиле какого-нибудь Дюрера. Его <Успение> — это кошмар с церковной точки зрения. Да, он первоклассный художник, но ему не дано было писать так, как наши иконописцы школы Рублева и Феофана Грека. Понимаешь, <Успение> — это икона, где необходимо изобразить как потусторонний мир, так и посюсторонний. Вот <Рождество> это только наш мир, а <Сошествие во ад> — только мистический. А оба пространства — <Успение>. Мы видим Христа с душой Богоматери, Он в мистическом пространстве. А вот апостолы в нашем мире, и Христа они не видят. Иконописцы считали, что если бы Он присутствовал явно, то все бы смотрели на Него, а они смотрят на Богоматерь. Как передать эти два пространства? И смотри, как иконописцы решили проблему! Они, великие мастера, проявили, я бы сказал, невероятную ученость и применили чертежный прием. Они интуитивно сделали все абсолютно правильно: для передачи фигур Христа и Младенца (души Богоматери) используется другой тон, очень насыщенный. А апостолы переданы более спокойными, <приглушенными> красками. Гениально это сделано.

3 часть. Коллеги знали, что Раушенбах ходит в церковь. Считали его религиозным человеком. Его, немца-гугенота, в шутку называли <академиком всея Руси> и <специалистом по ориентации среди православных святых>.

Через несколько лет после смерти Королева Раушенбах ушел из космонавтики и стал преподавать в физико-техническом институте.

Коллеги знали, что Раушенбах ходит в церковь. Считали его религиозным человеком. Его, немца-гугенота, в шутку называли <академиком всея Руси> и <специалистом по ориентации среди православных святых>.

Однажды ученый прочитал для студентов физтеха цикл лекций <Иконы>. Десять лекций по два часа. Из Москвы в Долгопрудный приезжали люди с записывающими устройствами: Борис Викторович говорил вещи, о которых в те времена нельзя было услышать нигде. В его лекциях не было ни слова, которое могло бы покоробить верующего человека. А руководители физтеха отчитывались в райкоме об этих лекциях как об <антирелигиозной пропаганде>: дескать, профессор такой-то читает цикл лекций против суеверного почитания икон. В райкоме их хвалили за хорошую постановку атеистической работы, что вызывало много веселья на факультете.

В то время Борис Викторович часто был почетным гостем в Кремле, где беседовал с представителями епископата.

<С какой естественностью он неизменно подходил к церковным иерархам на официальных приемах в Кремле и непринужденно завязывал разговор! — писал в 2000 году Патриарх Алексий II. — А ведь в те годы было непросто на это решиться…>

Раушенбах дружил с Патриархом Пименом, бывал у него в келье. Он был хорошо знаком с Питиримом, митрополитом Волоколамским, и Кириллом, митрополитом Смоленским.

Писатель Леонид Леонов считал Бориса Викторовича специалистом в области богословия и вообще православной жизни. Что самое интересное, Леонов сам был верующим человеком, ходил в церковь, но советовался с немцем и ракетчиком Раушенбахом. Часто звонил с вопросом:

— Вот если священник сделает то-то, а дьякон то-то, может такое быть?

И Борис Викторович отвечал:

— Не может быть, потому что…

Писатель и ученый дружили и часто ездили вместе в Троице-Сергиеву лавру. <Меня всегда умиляло, как перед входом он крестился и кланялся>, — вспоминал Борис Викторович. (Сам он, будучи гугенотом, креститься при посещении храма не мог.)

Эта странная пара посещала лавру в те времена, когда советская элита сторонилась церковных людей, как зачумленных. Они часами просиживали в кабинете ректора Духовной академии.

<Я был неким выродком, который ездит и не боится, — вспоминал Раушенбах. — Во-первых, я не работал в идеологической сфере, а во-вторых, мне уже пришлось хлебнуть разных разностей и побывать за решеткой. Страха я не испытывал>.

Не испытывал страха и Леонид Леонов. В последней книге Борис Викторович приводит слова своего друга, сказанные незадолго до смерти: <О жизни мне известно все, а смерть — это кульминация человеческого познания, когда остается узнать последнее, таинственное>.

В конце 70-х годов ХХ века Раушенбах обращается к живописи и пишет фундаментальные труды, посвященные искусству, ныне ставшие классическими: <Пространственные построения в живописи. Очерк основных методов> (1980), <Системы перспективы в изобразительном искусстве. Общая теория перспективы> (1984), <Геометрия картины и зрительное восприятие> (1994).

Оригинальный и смелый подход (свои выводы Раушенбах обосновал математически, привел формулы) раскрыл революционно новые характеристики явлений искусства. Последние труды на подобные темы были написаны в эпоху Возрождения.

В 1987 году Раушенбаху позвонили из журнала <Коммунист> и попросили откликнуться на программу СОИ Рейгана. Он сказал: <Не о том думаете. Наступает празднование тысячелетия Крещения Руси — вот о чем надо писать!> На том конце провода помолчали: <Вы что, серьезно можете написать?> — <Могу>.

Борис Викторович сел и написал — буквально за несколько дней, от руки, с помарками. В <Коммунисте> статью перепечатали, <причесали> и пустили вне очереди. Разразился скандал: первая не атеистическая публикация, причем где — в <Коммунисте>! Было возмущение, были звонки: да как вы могли! А в журнале им отвечали: <Если вы не согласны — напишите, мы напечатаем>. Но никто ничего так и не написал… Напротив, после той статьи стали появляться другие, сочувственные публикации о Церкви. А немец-гугенот Раушенбах стал в СССР главным специалистом по вопросу Крещения Руси. Ему даже довелось прочитать доклад на эту тему на сессии ЮНЕСКО в Париже.

***

Однажды в Петербурге, на квартире бабушки, я сказал:

— Борис Викторович, вот вы — математик, всю жизнь отдали космосу и ходите в церковь. Одно не мешает другому?

— С чего бы вдруг? — удивился он. — Это в советских книгах писали, что <наши космонавты туда летали и никакого Бога не видели>. Сама постановка вопроса показывает какую-то прямо-таки дубовую неграмотность наших писателей-атеистов. Вот Ньютон был верующим человеком, но обрати внимание, построив модель Солнечной системы, он не поместил в нее Бога.

— ?

— Бог пребывает в неком мистическом пространстве, и это прекрасно понимал Ньютон. Поэтому космонавты Его не встречали, но они и не должны были Его встречать. Когда говорят <иже еси на Небесех>, это совсем не означает, что Бог находится в 126 км от поверхности Земли… Кстати, Ньютон — родоначальник нашей науки. А ведь он был крупным богословом своего времени. И богословских трудов у него столько же, сколько научных… Возьмем XX век. Планк. Отец современной физики, ввел квант — и тоже верующий! Как же можно говорить, что наука и вера несовместимы?

— Но разве Церковь не преследовала ученых?

— Нет.

— А Коперник?

— Эта легенда — просто бред. Если хочешь знать, Коперник занимал высокое положение в церковной иерархии: он был каноником, проще говоря — заместителем епископа. Его учение действительно подвергалось жестким атакам, и он был высмеян и объявлен неучем, но не Церковью, а… гуманистами, которых теперь все считают светочами прогресса. В Европе даже шла комедия, автор которой был гуманистом и где главным персонажем был выставлен дурак, утверждавший, что Земля вращается вокруг солнца.

— Значит, гуманисты преследовали Коперника за то, что он — верующий?

— Нет, его преследовали за <антинаучность>. Понимаешь, в те времена астрономия имела большое значение, ею пользовались сотни и тысячи астрологов. Составляя гороскопы, надо было вычислять положение планет на различные даты, и эти вычисления показали, что гелиоцентрическая схема Коперника хуже согласуется с наблюдениями, чем геоцентрическая схема Птолемея. И гуманисты, считая, что <практика — критерий истины>, объявили учение Коперника вздором.

— Но я читал, что поздний выход книги, совпавший со смертью Коперника, спас его от костра…

— Глупейшее утверждение! Да, Коперник опубликовал свой труд очень поздно. Просто он тяжело переживал свою неудачу и не знал, как поправить дело, надеялся со временем улучшить свою схему и уменьшить свойственные ей ошибки. Но он совсем не испытывал страха быть подвергнутым церковному осуждению.

— А Галилей? Разве Церковь его не судила?

— Сейчас все забыли, что Галилей был близким другом Папы и жил при папском дворе. Они подружились, еще когда Папа был кардиналом. Все работы Коперника оплачивал Папа Римский, соответственно, и все труды Галилея несли печать папского одобрения. В то время протестанты обвиняли Папу во всех мыслимых грехах, в том числе что он — враг науки. И совсем заклевали понтифика. Неопровержимым доказательством их тезиса была книга Галилея, в которой, как бы с одобрения Папы, защищалось <антинаучное> гелиоцентрическое учение Коперника. Ведь оно давно было осуждено, как сейчас бы сказали, прогрессивной общественностью! Папа должен был показать, что он не ретроград и не враг науки. Что он и сделал. Руководству католической церкви пришлось показать, что оно тоже считается с мнением университетских ученых и осуждает <лженаучную> гелиоцентрическую систему. И даже знаменитое отречение Галилея (и его легендарное <А все-таки она вертится!>) не было инициативой Папы. Тот провел этот акт формально, скрепя сердце, под давлением протестантов. И никаким костром никто Галилею не угрожал. По большому счету Церкви было все равно, кто прав — Коперник или Птолемей.

— Почему?

— Да потому что это вне ее компетенции! Церковь всегда занималась своим делом, а наука — своим. Дело Церкви — спасение душ, а не изучение что вокруг чего вертится. Наши атеисты писали, что <в конце концов Церковь была вынуждена признать правильность схемы Коперника>. Ничего подобного! Это ученые были вынуждены признать, а Церковь всегда плевала на это. В чем ошибался Коперник? Он думал, что планеты движутся по кругам. Кеплер показал, что они движутся по эллипсам, дал соответствующие расчеты, и тут же все астрологи перешли на его сторону. Гелиоцентрическая система оказалась все-таки точнее геоцентрической, и ее сразу признали во всех университетах! И не было никакой идеологической борьбы, никаких криков, никакого размахивания руками… Понимаешь, у Церкви всегда хватало своих забот, и в вопросах науки она принимала точку зрения большинства университетских ученых. И это было совершенно правильно.

— Но разве Церковь не осуждала людей за их взгляды? Того же Толстого ведь предали анафеме?

— Да, но это не значит, что его прокляли. Церковь никого не проклинает, просто она публично объявляет, что такой-то больше не член Церкви, не прихожанин. Толстой был гением, но человеком вздорным, придумал свою религию, положил начало <толстовству>, учению о непротивлении злу насилием… Он сам себя отлучил, и Церкви ничего не оставалось, как утвердить это отлучение.

— Сейчас много говорят о религиозном фанатизме. Часто вспоминают крестовые походы…

— Понимаешь, в истории религиозный компонент часто играл роль прикрытия. Те же крестовые походы были походами экономическими, хотя формально велись ради освобождения Гроба Господня.

— Борис Викторович, а как возник атеизм?

— Трудно сказать… Мне кажется, оппозиция между наукой и религией возникла в XVIII веке во Франции. Французские энциклопедисты, выступая против королевской власти, естественно, выступали и против Церкви, которая стояла за короля. Именно энциклопедисты породили агрессивный атеизм. Его приняли на вооружение в советской России, и отсюда наше нынешнее невежество. Лично я сталкивался с этим неоднократно и в стенах Академии наук, в разговорах с коллегами-академиками. Зная, что я кое-что понимаю в богословии, они иногда обращаются… Я поражаюсь их дремучему невежеству! Просто ни-че-го не понимают!

— Вы не любите атеистов, Борис Викторович?

— А за что их любить? У меня как-то возникла идея предложить им испытание. Берутся профессиональные атеисты, выстраиваются в спортзале. Кто плюнет на два метра — кандидат философских наук по атеизму, кто на пять — доктор. Вы же ничего не делаете — только плюетесь… Атеизм ввели в Советской России, не понимая всю глупость этой затеи. Был даже закон, запрещавший Церкви помогать бедным. Такое деяние толковалось как незаконное привлечение людей в страшный церковный вертеп… Я где-то писал, что Советский Союз был единственной страной в мире, где законом запрещалось творить добро.

— Почему — <глупость этой затеи>?

— Они хотели заменить христианское мировоззрение — научным. Но ведь научного мировоззрения не бывает, это собачий бред! Наука и религия не противоречат друг другу, напротив — дополняют. Наука — царство логики, религия — вне логического понимания. И человек получает информацию по двум каналам, один — логический, другой — внелогический, и по их совокупности принимает решение. Поэтому научное мировоззрение — это обкусанное мировоззрение, а нам нужно не научное, а целостное мировоззрение… Английский писатель Честертон однажды сказал, что религиозное чувство сродни влюбленности. А любовь, как известно, не побить никакой логикой. А что делала наша атеистическая пропаганда? Пыталась логически доказать несостоятельность религии. Глупо это было. Разве влюбленного человека можно переубедить логически? Есть еще один аспект. Давай возьмем приличного, образованного атеиста. Сам того не понимая, он следует тем установлениям, которые возникли в Европе за последние две тысячи лет, то есть христианским правилам.

— А современные гуманисты обвиняют Церковь в <табачных махинациях>…

Борис Викторович морщится:

— Я в это не верю. Шумиха кончается, а потом выясняется, что все было не так и в публикациях передернули. Иерархам это не нужно. Тут надо смотреть, что они с этого получат. Ничего, кроме риска потерять уважение.

Православное крещение

В феврале 1997 года Борис Викторович пережил клиническую смерть. Приведу его слова, которые остались у меня на диктофоне:

— Это было на Каширке после операции на почке. Врачи сказали: этой ночи я не переживу. Я действительно умирал… Убедился ли я в существовании души? В каком-то смысле да, но я ведь и раньше не сомневался. Первое, что я установил, так сказать, экспериментально, — умирать не страшно, и даже, я бы сказал… приятно. Уже потом я прочитал книгу Моуди. Там был один случай, очень похожий на мой. Я видел коридор, видел в конце его свет. И я двигался по этому коридору, это было неприятно — знаешь, как бывает на стадионе, когда идешь с футбола в толпе. Потом я шел один по сводчатому коридору, и этот коридор выходил на луг. Я знал, что, если я выйду на этот прекрасный луг — это все, я умру, там другой мир. У меня был выбор — луг или грязный, паршивый и заплеванный коридор. И вот я стоял и выбирал. Впереди тишина, солнышко. Там приятно и хорошо. Но я выбрал трущобы, то есть коридор. И постепенно вернулся к жизни. Только у меня осталось ощущение, что я походил по тому свету и вернулся на этот, чтобы доиграть игру.

Через несколько месяцев Борис Викторович принял православное крещение. Вот его рассказ:

— Я крестился уже дома, после той неудачной операции… Священник долго выяснял, кто я. Почему-то он думал, что я католик, тогда было бы проще, но когда он узнал, что я гугенот, то схватился за голову. И меня крестили полным чином, как язычника. Все же я думаю, что я был христианином и остался христианином. Только я стал православным. Мне кажется, раз я живу в России, я не могу быть отрезан от Православной Церкви. Понимаешь, в младенчестве я не выбирал религию, какая ни есть — она моя. Сейчас я принял религию сознательно. Я перешел в Православие не только потому, что в России нет гугенотских храмов, но и потому, что считаю Православие ближе к Истине, возвещенной апостолами…

Борис Викторович изменился после операции. Он выглядел очень усталым, но не соглашусь с теми, кто пишет, что у него был <погасший взгляд>. Нет, взгляд его не погас. Просто в его взгляде пропала тяга к земной жизни и появилась другая тяга — к жизни вечной.

Я много разговаривал с ним именно в последний год его жизни. Борису Викторовичу нужно было ходить, заново разрабатывать ноги после месяцев неподвижности. Мы гуляли по Абрамцеву. Каждый шаг был для него болезненным, он говорил, что ощущения такие, будто ступаешь по скрученным жгутам и веревкам. Одной рукой он опирался на меня, другой — на палку. Помню, как он останавливался и подолгу смотрел на играющих детей. В такие минуты я молчал. Потом мы шли дальше.

— О чем мы говорили? — спрашивал Борис Викторович.

Я напоминал. Во время операции Борис Викторович отравился наркозом и потерял краткосрочную память. Крохотный участок мозга в голове этого гениального человека был выключен. Он говорил, что теперь разговор для него распадается на небольшие фрагменты. Однако его гигантский интеллект был при нем. Просто сам он не мог связать эти небольшие фрагменты воедино — ему нужно было напоминать. Это тяжелейшее испытание он переносил стоически. И продолжал работу над книгой воспоминаний <Праздные мысли>.

Помню и такую беседу.

— Сейчас столько сект появилось! — говорю я.

— Понимаешь, секты были всегда. Сейчас плохо то, что в школах не преподают Закон Божий. Когда раньше дети получали основы православной веры в школе, сектантам, чтобы пробивать свои учения, нужно было разрушать. А сейчас им легко работать, ничего разрушать не нужно. И вот они выдвинут какую-нибудь паршивую идею, и она начинает расти. Веру нужно воспитывать с детства, ведь религиозно одаренных людей только десять-двенадцать процентов. Остальных нужно учить. И если эти люди вырастают в государстве, где вера считается делом достойным, где все ходят в церковь, они тоже ходят.

— Но говорят, Бог все равно непостижим…

— Бог непостижим, зато постижимы церковные заповеди и догматы. Очень важно, чтобы у людей была заповедь, правда ведь?

Я некоторое время молчу.

— А что вы писали о Троице? Что-то с точки зрения математики?

— Понимаешь, я в богословии ничего не понимаю, но однажды меня заинтересовал вопрос логики: может ли она допустить существование Троицы? Вроде бы это абсурд: один объект — и вдруг три объекта. К своей радости, я обнаружил, что подобное есть в математике. Вектор! Он имеет три компоненты, но он один. И то, что всех удивляет в понятии Троицы, абсолютно логично. Вернее, если кого-то удивляет троичный догмат, то только потому, что он не знает математики. Три и один — это одно и то же! Я не вдавался в богословие, но мне удалось показать, что отцы Церкви были правы, когда осуждали ереси. И Церковь восприняла мои идеи положительно. До сих пор не могу понять, как отец Павел Флоренский, математик и наш замечательный богослов, этого не заметил… Мне даже звонили из Духовной академии, сказали, что будут пересматривать свои лекции.

— Борис Викторович, вот сейчас многие верят <в Бога вообще>…

— Среди ученых тоже есть такая <вежливая форма религиозности в материалистическом мире>. Сахаров сказал: мир состоит не только из материи, есть еще что-то, <отепляющее> мир. И многие ученые признают осмысленность мироздания, но в храм не ходят. Хорошего тут мало, но все же это лучше, чем ничего… А в России сейчас традицию пытаются подменить всякой чепухой. Свято место пусто не бывает: уходят священники — появляются сектанты, колдуны, ведьмы. Когда ты обращаешься к священнику, он тебе объясняет, что делать, не потому, что он такой умный, а потому, что так сложилась древняя церковная традиция. И все получается хорошо. Атеисты в этом смысле очень несчастные люди.

Борис Викторович замолкает.

— О чем мы говорили?

— О том, что люди верят в <Бога вообще>.

— Да… В том, что люди верят <в Бога вообще>, хорошего мало. Но это как со стаканом воды: если его встряхнуть, взболтать, то грязь со дна поднимется наверх. Потом грязь осядет, и вода очистится. Так и здесь: должно пройти некоторое время. Может быть, поколение должно смениться. Многое, конечно, зависит от Церкви. Но безусловно, шанс у нас есть. В конце концов, Православие у нас тысячу лет, и такие вещи за год, за два и даже за семьдесят не меняются. Понимаешь, церковная жизнь на Руси всегда была неотделима от жизни человека вообще. Она не ограничивалась только посещением храма в положенные часы, она дышала в каждой семье… В нас есть некая внелогическая компонента, которая остается постоянной, и это дает основание считать: не все потеряно. Думаю, люди будут возвращаться к Православию.

Помню нашу последнюю поездку в Троице-Сергиеву лавру. Борис Викторович больше всего любил службы в маленькой церкви Духовной академии. Но в тот день на службу мы не попали — просто гуляли по монастырю и говорили о Сергии Радонежском. Подолгу стояли перед каждой иконой.

— Нам нужен Сергий, — повторял Борис Викторович. — Нам нужен преподобный Сергий, человек его масштаба.

27 марта 2001 года Бориса Викторовича не стало. Перед смертью он исповедовался и причастился. Его отпевали при большом стечении людей в храме Святителя Николая в Кузнецах.